Неточные совпадения
— Вы подумайте — насколько безумное это занятие при кратком сроке жизни нашей! Ведь вот какая штука, ведь жизни человеку
в обрез дано. И все больше людей
живет так, что все дни ихней жизни — постные пятницы. И — теснота! Ни вору, ни честному — ногу поставить некуда, а ведь человек желает
жить в некотором просторе и на твердой
почве. Где она, почва-то?
— Позволь, позволь, — кричал ей Варавка, — но ведь эта любовь к людям, — кстати, выдуманная нами, противная природе нашей, которая жаждет не любви к ближнему, а борьбы с ним, — эта несчастная любовь ничего не значит и не стоит без ненависти, без отвращения к той грязи,
в которой
живет ближний! И, наконец, не надо забывать, что духовная жизнь успешно развивается только на
почве материального благополучия.
— Нынче безлесят Россию, истощают
в ней
почву, обращают
в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: «Разве ты до него доживешь?» С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все
живут только бы с них достало…
Это не было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя работа — чужая другим, она еще себе была чужою и больше предчувствовала, нежели знала, что
в ней.
В ее прекрасных чертах было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной
почве, не зная ни себя, ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и
жить, — может, страдать, даже наверное страдать, но много
жить.
Эти партии бродят по совершенно не исследованной местности, на которую никогда еще не ступала нога топографа; места отыскивают, но неизвестно, как высоко лежат они над уровнем моря, какая тут
почва, какая вода и проч.; о пригодности их к заселению и сельскохозяйственной культуре администрация может судить только гадательно, и потому обыкновенно ставится окончательное решение
в пользу того или другого места прямо наудачу, на авось, и при этом не спрашивают мнения ни у врача, ни у топографа, которого на Сахалине нет, а землемер является на новое место, когда уже земля раскорчевана и на ней
живут.
—
В том суть-с, что наша интеллигенция не имеет ничего общего с народом, что она
жила и
живет изолированно от народа, питаясь иностранными образцами и проводя
в жизнь чуждые народу идеи и представления; одним словом, вливая отраву и разложение
в наш свежий и непочатый организм. Спрашивается: на каком же основании и по какому праву эта лишенная
почвы интеллигенция приняла на себя не принадлежащую ей роль руководительницы?
— Прекрасно. Несмотря, однако ж, на это, несмотря на то, что у нас под ногами столь твердая
почва, мы не можем не признать, что наше положение все-таки
в высшей степени тяжелое. Мы
живем, не зная, что ждет нас завтра и какие новые сюрпризы готовит нам жизнь. И все это, повторяю, несмотря на то, что наш народ здоров и спокоен. Спрашивается:
в чем же тут суть?
— Не воротится! Насчёт посева своей души на непаханной
почве — это слова слабого давления! Все люди на Руси, батенька мой, хотят
жить так, чтобы получать как можно больше удовольствия, затрачивая как можно менее труда. Это — от востока дано
в плоть нам, стремление к удовольствиям без затраты усилий, пагубнейшее стремление! Вот поп как раз очень предан защите оного…
Я очень хорошо понимаю, что волна жизни должна идти мимо вымирающих людей старокультурного закала. Я знаю, что жизнь сосредоточивается теперь
в окрестностях питейного дома,
в области объегоривания, среди Осьмушниковых, Колупаевых и прочих столпов; я знаю, что на них покоятся все упования, что с ними дружит все, что не хочет знать иной
почвы, кроме непосредственно деловой. Я знаю все это и не протестую. Я недостоин
жить и — умираю. Но я еще не умер — как же с этим быть?
После проверки
в присутствии местного начальства вывели партию на берег. Проведя несколько месяцев на море, арестанты впервые чувствовали под ногами твердую
почву. Пароход, на котором они
прожили столько времени, покачивался
в темноте и вздыхал среди ночи клубами белого пара.
Мысль наткнулась на новую тропу — что, если и
в самом деле продать тут всё и уехать с деньгами
в город, а там исподволь приглядеть тихую девицу, жениться и открыть торговлю? Здесь —
жить не дадут, будут дразнить отцовыми делами, будут напоминать, как он ездил за доктором, а Христина
в этом поможет людям,
в случае если дело с нею не сойдётся, — она не зря говорит, что без неё — затравят! Он долго путался
в этих противоречивых мыслях, ставя себя так и эдак и нигде не видя твёрдой
почвы.
— Поставим лучше защиту на такую
почву, — заметил он Фрику, — я скажу, что
в Бельгии я ношу свое имя маркиза де Траверсе, а во Франции и Германии
жил, действительно, под чужим именем Николая Савина.
Степан Сидорович стоял ни
жив ни мертв; он чувствовал, что
почва ускользает из-под его ног, что так быстро и так хорошо составленный план рушится… Если он повернет все
в шутку, случай к чему давала ему
в руки сама Дарья Васильевна, мертвого младенца зароют, а за ним все-таки будут следить, и все кончено.
Люди 40-х годов
жили еще
в бытовом ритме, они чувствовали еще под собой твердую
почву и
в тех случаях, когда исповедовали мечтательный и романтический идеализм.
— И знаете еще от чего? От того, что зажились за границей, оторвали себя от
почвы… Я употребил это слово —
почва; но я не славянофил, даже не народник. Но без бытовой и без расовой физиологической связи не
проживешь. Отчего вас затянула первая попавшаяся связь? От бедности выбора. Вы там иностранец,
в семейные дома входить там труднее, легкость нравов известного класса женщин балует, но отвлекает от нормы. Вот и очутишься во власти одной из тамошних хищниц!